Данос
"Данос"
После того, как в Москве арестовали кремлевских врачей-вредителей, все вокруг заговорили, что и в нашем городе полно таких же врагов народа. Поэтому в поликлинике, куда мы с мамой ходили меня лечить, не стало обычных очередей из-за боязни быть отравленными, а наш врач, который назывался «ухо-горло-нос», с круглым зеркалом на лбу, перестал грубить больным и теперь разговаривал с ними тихо и виновато – точно как я, когда натворю что-нибудь.
Наверное, он боялся, что и его скоро выведут на чистую воду. Мне непонятно было, зачем же мы у него продолжаем лечиться, если он, может быть, тоже врач-отравитель и убийца в белом халате. Мой вопрос маму почему-то рассердил, хотя ведь сама каждое утро, сразу после гимна «Славься, отечество наше свободное», слышала по радио, как много развелось в стране вредителей и шпионов. Поэтому нужно быть всегда начеку и проявлять непримиримую бдительность, как Ольга Тимашук, награжденная за это орденом Ленина.
Один из шпионов жил как раз напротив нашего дома, через дорогу. Нам с моим другом Витькой он уже давно казался очень подозрительным, этот старик с белой бородой и длинными, как у попа, волосами до плеч. Выслеживая его, мы с Витькой установили, что, во-первых, он никогда не расстается со странным маленьким чемоданчиком, который, как осторожно выяснил Витька у своих родителей, назывался по-иностранному саквояжем.
Мы были уверены, что в нем лежат какие-нибудь шпионские сведения о нашем городе и о воинской части, расположенной на соседней улице. Именно там, у зеленых железных ворот с красной звездой, наш старик-шпион уже несколько раз останавливался как будто прикурить от зажигалки в виде винтовочного патрона, который был, конечно, не зажигалкой, а очень замаскированным фотоаппаратом.
Во-вторых, мы с Витькой выяснили, что шпион всегда заходит после этого в один и тот же книжный магазин. Озираясь, никого ли нет поблизости, он передает какие-то потрепанные книги хромоногому продавцу, в чьем деревянном протезе вполне могла быть упрятана маленькая радиостанция для передачи своим хозяевам за границу тех шпионских сведений, которые он вычитывал из книг, принесенных ему нашим стариком-шпионом. Делается это очень просто: в книге незаметно подчеркиваются карандашом нужные буквы, из которых потом и составляются слова, выдающие какую-нибудь военную тайну.
Витька, правда, считал иначе. Он был уверен, что старик вписывает свои шпионские сообщения между строчками книги при помощи лукового сока. Луковицы-то в каждом доме имеются, и это ни у кого не вызовет подозрений. Витька при мне выдавил несколько капель из самой обыкновенной луковицы, обмакнул туда перо и невидимыми буквами что-то написал в старой тетрадке. Потом он прогладил это место горячим утюгом, и под ним действительно выступили коричневые буквы. Слово, которое написал Витька, было такое: «Шпион».
Тут уж я не мог не согласиться, что Витька, пожалуй, прав больше, чем я. На будущее мы с ним договорились, что и между собой будем впредь переписываться только луковым соком, чтобы ни наши родители, ни кто-нибудь другой посторонний не смогли ничего прочесть. Всё это мне, конечно, понравилось, но все же было обидно, что самые хорошие мысли Витьке приходят в голову раньше, чем мне. Ведь, если честно, он и шпионство нашего старика тоже открыл первым. Теперь за этим шпионом мы с Витькой следили по очереди и чаще всего издалека, чтобы не попасться ему на глаза.
Но однажды, потеряв осторожность, я оказался рядом, и шпион даже погладил меня по голове, сказав, что уже где-то видел меня. «Мы с тобой соседи?» – ласково спросил он, притворяясь обычным советским человеком. Чтобы не провалить нашу с Витькой операцию, я соврал шпиону, что живу совсем на другой улице, а сам подумал, что в дальнейшем, если продолжать слежку, хорошо бы как-то изменить свое лицо – нацепить, к примеру, фальшивые усы и парик, как это делают артисты в нашем драмтеатре.
Когда я потом рассказал об этом случае Витьке, признавшись в провале, он спросил, не пробовал ли старик меня завербовать, то есть переманить на свою сторону. Бывает, что для этого еще и денег предлагают, чтоб человек изменил своей родине. Нет, говорю, он мне ничего такого не предлагал. А жаль, сказал Витька. Можно было бы взять у шпиона эти деньги, чтоб не вызвать у него подозрений, и потом сообщить куда следует. А на эти его шпионские деньги мы могли бы каждый день есть мороженое и пирожные. Еще и на кино хватило бы, ведь шпионы платят очень большие деньги за предательство.
Я с сомнением посмотрел на Витьку. Куда следует сообщать о шпионах – было понятно, я знал, где находится это красивое здание, но что-то мне вдруг старика нашего стало немного жаль. Может, не такой уж он и опасный шпион, а из-за нас его не только в тюрьму посадят, но даже расстрелять могут. А мы в это время мороженое с пирожными будем покупать и в кино ходить на его деньги. Не очень это честно получается, сказал я Витьке.
Витька как-то нехорошо сощурил один глаз, будто прицеливался в меня. Выходит, по-твоему, сказал Витька, быть ему шпионом и врагом народа – это честно, а нам проесть шпионские деньги – это не честно?
Да, может, никакой он вообще не шпион, заорал я на Витьку, потому что под его взглядом я до того уже виноватым себя чувствовал, как будто и в самом деле собирался защищать шпионов.
- Шпион, не шпион – там разберутся, – решительно сказал Витька каким-то незнакомым, чужим голосом. – Пошли!
Мне опять стало немного обидно, что Витька оказался более смелым, потому что к часовому, который прохаживался у входа в то красивое и таинственное здание, первым все-таки Витька обратился.
- Дяденька, пропустите нас к самому главному начальнику.
У человека с кобурой на боку были опухшие и очень неприветливые глаза.
- Тут не положено останавливаться, – мрачно сказал он.
Но Витька не сдавался. Он вообще никогда не хотел добровольно сдаваться и отстреливался не только до последнего патрона, но потом бросался еще и в рукопашную, когда в наших играх ему выпадало быть шпионом-диверсантом. Такой его героизм нарушал все правила, и никто из ребят не хотел, чтобы диверсантом был Витька, так как победа над ним слишком затягивалась. Он и сейчас тоже заупрямился и сказал часовому, что если нельзя к самому главному пройти, то мы согласны к его заместителю.
- И как же прикажете о вас доложить? – спросил часовой. Он насмехался над нами, но Витька этого не замечал или не хотел замечать.
- Доложите, что мы выследили одного врага народа. А скорее, даже двух.
На этих Витькиных словах часовой перестал прохаживаться взад-вперед, внимательно и очень недружелюбно осмотрел нас с ног до головы, почти неслышно пробормотал, как будто сам себе: «Ишь ты, какие молодые да ранние», – и, оглянувшись зачем-то по сторонам, сказал зло, сквозь зубы:
- Их и без вашей помощи тут хватает… Ну-ка, брысь отсюда!
Так ни с чем нам и пришлось уйти, но Витька и не подумал сдаваться. Дома он вырвал двойной лист из середины тетрадки, поставил передо мной чернильницу-непроливайку, выбрал из всех своих перьев самое новенькое, «восемьдесят шестое», сказал, что у меня почерк лучше и поэтому я буду записывать под его диктовку. Я сразу же согласился, так как все равно не знал бы, о чем диктовать.
- Пиши вот здесь, – сказал Витька, – вверху и посредине, всеми большими буквами: «Донос».
Мне это слово не очень понравилось. Было оно какое-то ябедное, а мы в классе ябед не любили. Но Витька уверенно сказал, что ничего подобного, что это мы пишем просто как, например, военное донесение, и что нехорошо ябедничать на своих товарищей, а доносить на врага народа должен каждый советский человек. Если он, конечно, любит свою родину.
- А почему надо всеми большими буквами? – запротестовал я. – Заглавной может быть только первая.
- Ну, хорошо, – уступил Витька. – Но тогда подчеркни это слово жирной линией. Чтоб сразу на него внимание обратили.
Я старательно, как на уроке чистописания, вывел первую букву, и тут же задумался над следующей. Как правильно пишется это слово: через «о» или через «а»? «Донос» или «Данос»?
Оказалось, Витька тоже не знает. А вот наша учительница всегда объясняла, что если сомневаешься в каком-нибудь слове, нужно найти похожее на него, и чтобы эта сомнительная буква очутилась под ударением. Поэтому я и стал бубнить вслух: «дон-дан… дон-дан…», а Витька вдруг очень удачно припомнил старую боевую песню: «Дан приказ ему – на запад, ей – в другую сторону…». Значит, все-таки «Дан»! Выходит, правильно будет – «Данос», а не «Донос». Между прочим, и слышится тоже так: «Данос».
Я дописал всё слово и, как настаивал Витька, жирно подчеркнул, чтобы оно немедленно в глаза бросилось, когда откроют наше письмо.
«Здравствуйте, дорогие и героические товарищи чекисты! – продиктовал Витька, расхаживая по комнате. – Пишут вам пока еще октябрята, но мы скоро станем пионерами и достойной вашей сменой…».
Что-то слишком много слов нужно было написать. От этого даже в животе заныло, как у меня всегда бывает, если не хочется чего-то делать – арифметическую, например, задачу решать или по маминой просьбе дрова принести из сарая. А еще я обнаружил, что, когда придет очередь слову «чекисты», я не буду знать, как правильно оно пишется: «чекисты» или «чикисты»? И никакое проверочное слово на этот счет мне не вспоминалось, кроме «чик-чирик», которое, конечно, не годилось из-за своей несерьезности.
- Давай лучше прямо о нашем деле, – предложил я.
- А ты на чем остановился? – спросил Витька.
- Я остановился на «Данос». И жирно-жирно подчеркнул.
Витька заглянул мне через плечо и разочарованно вздохнул.
- Ну, ладно. Тогда сразу так пиши: «На улице Кашперовская, в доме номер три, вход с парадной…».
- Да они и без этого его найдут, – снова воспротивился я лишним словам. – Им неважно, откуда вход – с улицы или со двора. Главное, чтоб были адрес и фамилия.
- А как его фамилия? – спохватился Витька.
Этого-то мы, оказывается, не знали, и надолго задумались. Можно было разузнать у соседей нашего шпиона, но мы боялись спугнуть его. А вдруг еще и сами соседи им завербованы и только маскируются под честных советских людей? Ведь таких было вокруг полным-полно. Об этом, призывая нас всех к бдительности, с утра до вечера говорилось по радио.
- Мы вместо фамилии опишем его приметы, – нашел выход Витька, хотя фамилия была бы короче, чем внешние данные. – Вот так и пиши: «На улице Кашперовская, дом три, проживает шпион и враг народа с такими приметами…».
- Может, достаточно, что он шпион? – запротестовал я, чтобы сократить «враг народа». Как-никак, а все же лишних два слова. Подумав, Витька согласился, что это даже лучше.
Ведь врагов народа везде пачками обнаруживают, а настоящих иностранных шпионов, заброшенных к нам на парашютах, разоблачить гораздо труднее и почетнее. За такое нас вполне могут и орденом наградить. Все-таки Витька молодец. Мне-то и в голову до сих пор не приходило, что старика сбросили к нам на парашюте. А это ведь очень просто: в какую-нибудь особенно темную ночь, когда только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают, появился над нашим городом самолет, никем не замеченный… И вот за то, что мы с Витькой разоблачили этого матерого шпиона-парашютиста-диверсанта, нам теперь полагается орден. Но… один на двоих, что ли?
Я посмотрел на Витькину рубашку, представил себе на ней орден – например, Красной Звезды хотя бы, – потом скосил глаза на свой школьный китель. Я гордился этим кителем, потому что он был почти таким же, как у товарища Сталина, но только другого, синего, цвета и с неудобным стоячим воротником. Конечно, на моем кителе орден смотрелся бы гораздо лучше, чем на Витькиной рубашке… Правда, если всё по-честному, то можно по очереди его носить – допустим, первую неделю я, вторую он… Но ведь тогда придется то привинчивать его, то отвинчивать, а ходить целую неделю с дыркой на кителе моя мама ни за что не позволит… Как же быть?
- А можно попросить вместо одного ордена две медали, чтоб поровну было, – предложил я.
- Две медали «За отвагу», – тотчас же подхватил Витька. Скорее всего, и у него тоже мелькнула мысль, что до чего же неудобно меняться одним орденом.
Короче говоря, через час письмо было готово. Витька отыскал новенький конверт с маркой, возле слова «Куда» мы сокращенно написали «В госбезопасность», «Кому» – «Главному начальнику лично», а там, где «Адрес отправителя», указали нашу улицу, Витькин и мой номера домов и свои фамилии, чтобы нас легко было разыскать, если решат наградить.
На этом месте мы с Витькой чуть не рассорились. Он вдруг начал зачем-то вспоминать, что догадался о нашем старике-шпионе первым и что это вот письмо тоже ему, а не мне, в голову пришло, и, значит, по-справедливости, он все-таки должен получить орден, а я – только медаль. И еще стал меня уговаривать, что медаль «За отвагу» тоже очень почетно.
В конце концов, мне пришлось уступить, но мы договорились, что в следующий раз, кто бы из нас первым ни обнаружил иностранного шпиона или просто врага народа, орден будет уже мне полагаться.
Новая трудность возникла, когда мы подошли к почтовому ящику. Видно, его не рассчитывали на младших школьников, и потому повесили так высоко, что никак было не дотянуться. Пришлось обратиться за помощью к взрослому прохожему, и он, даже не взглянув на наш конверт, молча опустил его в прорезь почтового ящика.
Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, я почему-то обнаруживаю странный провал: из моей памяти исчез вдруг старик. Теперь мне, порой, кажется, что он вообще перестал нам встречаться именно после того письма… Да нет, бред, конечно! Как бы там ни было в те времена и какие бы кошмары ни происходили, но представить себе, чтоб из-за какого-то дурацкого письмеца, нацарапанного детскими каракулями… Это только сейчас, начитавшись разоблачений, может прийти в голову такое несуразное предположение.
И всё же, повстречайся мне теперь, спустя полвека, друг детства Витька, я обязательно задал бы ему вопрос: видел ли он потом нашего старика? И очень хотелось бы услышать, что да, еще много раз и даже сколько-то лет после нашего письма ему попадался на глаза тот старик.
